khimie.ru

Бывает (и часто!), что истинное значение какого-либо открытия остается неясным для самого первооткрывателя. Нужен чей-то более зоркий взгляд, чтобы новый факт или Новое явление стали основой для провидения неведомого ранее закона природы. Вот тогда-то и возникает вопрос, кого считать подлинным автором открытия: того, кто обнаружил, или того, кто понял, что, собственно, обнаружено.

Далеко не всегда можно дать однозначный и неоспоримый ответ на этот вопрос. Давайте   попробуем   разобраться в одной из таких ситуаций.

Кто открыл кислород? Вопрос не из легких, хотя при желании можно прочитать, что примерно в 1772 г. кислород был получен замечательным шведским химиком Карлом Вильгельмом Шееле (1742—1786) нагреванием оксида ртути, а также нитратов калия и магния. Мало того, кислород. Шееле получил также действием серной кислоты на пиролюзит (диоксид марганца):

MnO₂ + 2H₂SO₄ = 2MnSO₄ + O₂ + 2H₂O

Тем не менее книга Шееле «Химические статьи о воздухе и огне», где описывались эти опыты, была сдана в печать лишь в конце 1775 г. Тем временем, совершенно независимо от Шееле, в августе 1774 г. кислород получил английский ученый Джозеф Пристли, который свои результаты опубликовал быстрее. Такое случалось часто; из этого пока следует только то, что открытие кислорода уже «висело в воздухе» и потому не могло быть не сделано. Сложность состоит в другом. Ни Шееле, ни Пристли не смогли сделать из своих наблюдений того революционного вывода, который, говоря словами Ф. Энгельса, «поставил на ноги всю химию, которая в своей флогистонной форме стояла на голове».

В 1774 г. Дж. Пристли посетил Париж, где познакомился с Антуаном Лораном Лавуазье и рассказал ему о своих опытах. К тому времени Лавуазье уже знал, что при горении связывается лишь одна пятая первоначального объема воздуха небыстро пришел к выводу, что эта одна пятая и есть «живой» воздух Пристли.

Подавляющее большинство химиков XVIII в. были безоговорочными приверженцами теории флогистона, согласно которой при горении тел они теряют некую составную часть, флогистон, имеющую отрицательный вес. Таким странным для нас способом объясняли тогда увеличение веса при обжиге металлов: металл стал-де тяжелей, поскольку при нагревании из него улетучился флогистон. Пытались и ловить этот флогистон, ставший для нескольких поколений химиков еще одним «философским камнем». Поначалу не был исключением и Лавуазье; достаточно сказать, что он включил мифический флогистон в число химических элементов. Лавуазье вскоре показал, что при соединении ртути и «живого воздуха» образуется оксид ртути в количестве, равном их общей массе, и решительно отказался от попыток истолковать этот результат с позиций общепринятой теории. Введя затем термин «кислород» для обозначения «живого воздуха», Лавуазье пришел к твердому выводу: обжиг металлов на воздухе — это не потеря несуществующего в природе флогистона, а соединение металлов с кислородом. Разумеется, когда в 1777 г, Лавуазье изложил эти взгляды на заседании Академии наук, его мало кто  принял всерьез. Против Лавуазье был выдвинут «смертельный» аргумент (помимо традиционного «не может быть»)» при горении водорода все вещество, казалось, исчезало. Делу помог современник соотечественник Пристли Генри Кавендиш, наблюдавший при горении водорода образование воды. Повторив опыты Кавендиша, Лавуазье доказал, что вода является не элементом, как полагали в то время, а соединением водорода с кислородом. Как и Шееле, и Пристли, и Кавендиш, Лавуазье показал, что при дыхании животных происходит связывание «пригодного для дыхания воздуха» и оценил его содержание в обычном воздухе. Это кажущееся совпадение привело к долго не затухавшим спорам о приоритете в открытии сложного состава воздуха и даже к некорректным нападем англоязычных историков химии на Лавуазье, вплоть до обвинения его в плагиате.

Дело, однако, не в том, кто сказал «А» (по-видимому, это сделал все-таки Шееле); гораздо важнее оказался вывод из этого открытия, который смог сделать только Лавуазье. «Пристли и Шееле описали кислород, но они не знали, что оказалось у них в руках,— писал по этому поводу Ф. Энгельс — Они „оставались в плену» флогистонных „категорий, которые они нашли у своих предшественников». Элемент, которому суждено было ниспровергнуть еге флогистонные воззрения и революционизировать хи­мию, пропадал в их руках совершенно бесплодно». Никто, кроме Лавуазье, не смог подняться до такого «святотатства»: «…химики сделали из флогистона туманное, строго не определённое начало и, следовательно, пригодное для всех объяснений: то это начало весомо, то невесомо; то это свободный огонь, то это огонь, соединенный с землистым элементом; то он проходит сквозь поры сосудов, то они кепроницаемы для него; им одновременно объясняют и Щелочность, и отсутствие щелочности, прозрачность и отсутствие програчности, окрашенность и бесцветность. Это настоящий Протей, меняющий вид каждое мгновение».

У Лавуазье хватило гения и мужества, чтобы сделать и следующий, еще более важный шаг. Он подерг коренному пересмотру тысячелетнюю догму о четырех элементах, образующих все на свете тела, восходящую ко временам Аристотеля. О том, насколько это учение было общепринятым, говорит уже тот факт, что в обязанности деканов английских университетов вменялся контроль за тем, чтобы все диссертации, представлявшиеся к защите, ни в коей мере не содержали критики Аристотеля. Именно Лавуазье дал первое научное, материалистическое понятие об элементе. «Стремление считать, что все тела природы должны состоять из трех или четырех элементов, исходит из заблуждений, унаследованных от греческих философов… Если мы свяжем с понятием элемента или основы предел делимости вещества, достигаемый при помощи существующих сейчас методов анализа, то элементами будут считаться все соединения, которые нельзя разложить никаким образом на более мелкие части: иными словами, если у нас нет способов разделить какое-либо вещество, то мы должны рассматривать его как элемент, как простое тело и не должны пытаться рассматривать его как сложное тело до той поры, пока эксперименты и наблюдения не приведут нас к противоположному выводу».

Так мощным ударом была сокрушена вековая стена заблуждений, стоявшая на пути развития химии. Устремившись в образовавшийся пролом, последователи Лавуазье создали необходимые предпосылки для бурного расцвета химической науки в следующем XIX в., которого Лавуазье не суждено было увидеть.